Все началось с того, что я и мои приятели заинтересовались историей родного города, точнее, историей его основания. Основателем г.Шадринска, что за Уральскими горами лежит, является Юрий Малечкин, прозванный Юшкой Соловьем. Предполагаемый жанр - мюзикл. То есть все действие рассказано в песенных текстах (я не автор ни текстов песен, ни музыки). Мое только собственно либретто, потому что в уловиях таетра не придумали, как донести до зрителя информационную составляющую. Задумывалось, что на сцене, оформленной как "черный кабинет", будут находиться несколько мужчин и женщин с гитарами и другими музыкальными инструментами, исполнять песни, составляющие основу сюжета. А программы с либретто помогут восприятию действа на сцене. Где-то так все задумывалось.
Текст либретто писался стилизованным под местное наречие языком. Собственно, это встреча постаревшего Юшки Соловья с путником, разговор, во время которого Юшка рассказывает о своей жизни.
Собственно тест таков:
Повесть о Юшке Соловье,
муже славном, хозяине добром, человеке грешном.
…Подходи, мил человек, к костру моему, подходи без стеснения. Присаживайся, дух переведи, да согрейся, - огня на всех хватит… Вишь ты, как нынче вызвездило, да посвежело. Ты, должно быть, заплутал? Что ж… Иной раз и ясным днем со своей дороги собьешься, а уж ночью – совсем немудрено. Вот и будь покуда возле костра – все не во тьме…
…Было время, – и я плутал, как же без того. Другой раз отчаивался, потому думалось, что уж и ночи конца не будет, и на свою дорожку ни за что не выбраться. Только отчаиваться-то, мил человек, не стоит, право слово, не стоит. Долго ли, коротко ли ожидать, - рассвет все одно придет и дорога отыщется…
…Говоришь, ждать невмоготу? Никуда не денешься, терпеть надо. Потому раньше своего времени ничего не случается. Сам-от я столько вынес, что знаю про то наверное. Рассказ бы долгим получился… Рассказать, говоришь? Отчего ж, можно и рассказать, целая ночь впереди. Коли охота есть, - слушай, мил человек…
…Тятенька мой Никифор Степаныч был у родителей своих сыном старшим. Родители померли рано, и стал тятя в своей семье за большака. Сестер замуж выдал добром, сам женился – все честь честью - и приуготовился было хозяйствовать да добра наживать. Вышло, однако, все по иному.
Настало время смутное, страшное. Стоном тяжким застонала Русская земля, и бысть на ней всякому человеку великие тяготы и утеснение. И хоть тятя, подобно многим, томился скудным житьем, но по младости лет унынию предаваться отнюдь не желал. Тогда многие от бедности да бескормицы в Сибирь уходили за лучшей долей. Сказывали, что там, в златокипящих государевых вотчинах, ловкому человеку удача нет-нет, да и попадает в обметы. Вот и тятя поразмыслил несколько, да и решил таково: ехать на вечное житье в дальнюю сибирскую украйну.
Сказано – сделано. Помолился он Богу истово, уложил на возы нехитрое свое имение да встречь солнцу в путь тронулся. А вместе с тятей путь держали супруга его Прасковья Михайловна, моя то есть матушка, тою порой в тягостях пребывавшая, да дочери Анна и Ульяна, да сын Феоктист, да еще один сын – аз, грешный, незадолго до того родившийся, крещеный во имя святого Егория Победоносца крестьянский сын Малечкин, во зрелых своих годах прозванный людьми за речи красные и удачливость в делах Соловьем.
Моя прародина.
А.Курочкин – Т.Мостон.
Моя прародина, земля-кормилица,
Что перед праздником в слезах умылася,
Что гостя дольнего, глаз не смыкаючи,
Ждет, тайников своих не отмыкаючи.
Хранить до времени ей заповедано
Заветы древние, читать не велено
Ей, через все века плыть белой лебедью.
Под сердцем охранить от черной нечисти
Святое дитятко, бел лебеденочка,
Надежду всей земли – небес дитеночка,
Что в Бога верует крепка, единого,
Вселенским мороком непобедимого.
Мои пророчества и озарения
Лишь крохи жалкие благословения
Моей прародине, земле-кормилице,
Что перед праздником в слезах умылася…
Дабы надолго от хозяйства не отрываться, положил тятя достигать Сибири не вдруг. Потому, сойдя с родимого Заонежья, мы перва осели в Вологодской земле, опосле же несколько времени жили в земле Вятской. Лишь на седьмое лето пришли в Пермь Великую.
Вышел долгий путь наш скорбным и нужным гораздо. Зябли, да голодали, да недужили, да имение утрачивали, да родных хоронили, – такое вынесли, что Господи, не приведи! Про то отдельный рассказ вести надобно… И чаяли оченно, что в скором времени увидим Сибирь – край чудесный, да не тут то было.
На реке Вишере в вотчинах именитых людей Строгановых встретилась на нашем пути невеликая – всего-то два двора - деревенька Турчасова Меньшая. Место глухое, кругом болота да лес. Отсюда с полсотни верст на полдень до торной Бабиновской дороги, по которой до Сибири - рукой подать. Да только не решился тятя и далее свою семью подвергать тяжкой муке. Оглядел нас, вконец измученных, и говорит:
- Довольно уж дорога наша крестами могильными отмечена. Передых нужен!
Чтобы вновь хозяйство поднять пришлось тяте ломать гордость да низко кланяться строгановским приказчикам, ссуды у них просить. Начал пашню пахать, двор поставил. А землица-то пермская скудна, лето короткое, зимы долгие, лютые. Хлеб-от то вымокнет, то вымерзнет. И, выходит, занимает тятя непрестанно на емена, либо на семена. А уж возьмешь лыко – отдай ремешок. А мы, ребятки-то, худыми помощниками тогда были… Оттого-то тятенька не то, чтобы за двоих – за троих, должно быть, трудился, а долгов и бедности никак избыть не мог.
Кручинился он оттого много. Бывало молчит-молчит да и скажет в сердцах:
- Будь оно неладно! Бьешься, ровно рыба об лед, а все одно, будто за полу держит кто…
Словно подменили тятю. Всегда веселый, да ласковый стал он угрюм, нелюдим, на лбу глубокие легли морщины, а виски и бороду тронула седина. И матушка хворала часто, чаяли – помирать ей вскорости…
Очень я тогда родителей жалел. А пуще того жалел, что отчаялся увидеть Сибири, про которую сызмалу столько удивительного слышал. И как-то раз поделился своими думками со старшим братом.
- Слышь-ка, Фетис! – говорю. – Нету нам здесь жизни. Давай совместно надоумим тятю отседова дальше идти, вразумим…
- Я тебя, братец мой родный, – отвечает Фетиска, - пониже спины сейчас вразумлю… Чего удумал – отца учить!
Насилу спасся я от гнева братова и про думки свои никому боле не сказывал.
…Должно быть, сам Никола – крестьянский бог - умилился однажды, глядючи на наши страдания. Несколько лет кряду такими ведренными выдались, просто диво! Рожь поспевала ядреная, скотина плодилась гораздо. Да и мы, чада отцовы, подросли и добрыми работниками сделались. Старые долги исподволь отдали, а новых не делали, – нужды в них не стало. К тяте прежняя его веселость вернулась, даже морщин на лбу и тех будто поубавилось. И матушкина болезнь отступила куда-то, истаяла, как снег под солнцем…
Я в ту пору в настоящую силу входить начал. От старших брата с сестрой в работе уже не отставал. Не то, что прежде – скот напоить, али лошадками на бороньбе править, - и жал, и косил, и за сохой ходил не хуже иного мужика. В стенке кулачной все норовил с матерыми бойцами схватиться. И на девушек посматривал уж не по-прежнему. Одним словом, стал я без малого парнем, и на пороге младости с волнением ждал доселе неизведанного…
1. Пусть день придет.
Полная луна. Снеги под окном.
Ночь. Какая ночь! Стань морозным днем!
Миновав дворы, реку подо льдом,
Стукну у ворот кованым кольцом
Пусть лает пес, звякнет засов –
Время настало нежных взглядов и слов.
Пусть там мороз, здесь – печь с огнем,
Ты не пугайся стужи, коль мы вдвоем.
За рекой поля. За оврагом – лес…
Там, где ты и я нет прекрасней мест:
Хоровод берез, хор столетних лип,
Розы на щеках и полозьев скрип.
Пусть будет снег искрист и бел,
Пусть он подарит счастье мне и тебе,
Пусть день придет. И все точь-в-точь
Будет, как обещает ночь. Эта ночь!
…Младость моя! Должно быть, за темные леса, за высокие горы, за синие моря легкой птицей улетела ты в край далекий, чтобы петь там грустные песни о том, что не сбылось когда-то и уже вовек не сбудется. Не дивно ли, как неспешно чередовались дни твои, и как подгонял я их, желая скорее достигнуть зрелости. А ныне с вершины прожитых лет, какою быстротечною кажешься ты мне, невозвратная младость моя!..
…Помню, бывало, приедем в храм, что в большом селе Спирином, на Святки ли, на Троицу, а уж там, почитай, вся округа съехалась. На молодежи все что есть лучшего надето – глядеть любо-дорого. Встанут девки-то возле ограды, чтоб, значит, отовсюду их увидели – мол, подходи, смотри, знакомься! А вечером по всему селу костры, а возле тех костров шум, смех, пляшет молодежь, а иные на лошадях катаются. А то соберемся в избе у вдовы какой или старушки. Девки с рукодельем придут, а парни с угощеньем. Девки работают, парни кружком стоят, на девок смотрят. А тут молодец какой-нибудь песню затянет, иной пошутит. А иной заигрывать начнет. Пряжу у девки распустит, куделю спрячет. А девка-то перва обижается, а потом и улыбнется, и поглядит лукаво…
…Оглянуться не успели, как пришло время птенцам собственные гнезда свивать. Перва женил тятя брата моего старшего, Фетиску, за ним во след сестрицу Ульяну на сторону пропили. Из детей один только я немалое время опосле того неженатым оставался. Посмеиваться люди надо мной начали: «Эдакий, мол, детина вымахал, а все ровно подросток при родителях обретается. Али до сей поры к супружеску делу не гож? Али изъян какой имеется? А?»
Вспыхивал я порохом от таких слов, то и дело в драку лез от великой досады, а дома тяте пенял:
- Про меня, никак, забыл? Нет? Тогда - тоже жени!
Отмалчивался тятя по первам, кряхтел досадливо, да что тут поделаешь? Пришлось родителям и мне невесту приискивать, и приглянулась им девушка Ефросинья. Отец ее, Любим Матвеич, был хозяином добрым. Соседу нашему приходился он сродным братом, к нему на гостеванье дочь и привез. С той поры зачастили тятя с матушкой на соседский двор то за одним, то за другим будто бы. А сами девку высматривают – добра ли, кротка, в работе справна ли? А как высмотрели, то решили сватать.
Однова обрядились родители празднично да поехали в деревню Дорогушу, откуда невеста родом была. Дорога неблизкая, верст должно быть двадцать. Приехали уже к вечеру. Шапки задом наперед надели, на крыльце невестином застучали, ногами затопали, а как в избу вошли – вдоль половицы сели чинно и беседу повели: «У вас-де красный товар имеется, у нас – купец. Не столкуемся ли часом, добрые люди?..»
Не сразу дело-то сладилось. Всем взяла Ефросинья – приданое за ней изрядное, и пригожа, и послушна, и работяща. Потому родной батюшка и не хотел ее раньше времени от себя отпускать. А мой тятя лучшей пары для меня и не желал.
…На другой раз только порешил Любим Матвеич дочь уступить. Дал задаток, получил запрос, а уж через неделю отцы наши на сговоре по рукам ударили.
2. Святочные гадания.
Катит круглый год золотой обод, месяца, как спицы,
Вызрели хлеба, полны закрома, и уж снег кружится,
Шелк озимой ржи покров обложил покрывалом белым.
Святки. И опять девушкам гадать времечко приспело.
… И в полночный срок, расписной платок затянув потуже,
Нарядясь ладом, за последний дом девка выйдет слушать,
Как порой глухой, сомутив покой воздусей хрустальных,
Посулит ли вдруг ей сердечка стук лай собачий дальний
Кому сбудется –
Не минуется…
Любо ей самой, как заведено, о судьбе изведать
В сумрачной тиши под таким большим, шитым в звезды небом.
Коль звезда взойдет – будут в этот год на порог сваты к ней.
Нет верней судьбы после ворожбы в вечера святые…
… Минет Маслена, и придет весна, – борозда готова.
Ляжет в ней зерно, и взойдет оно, и созреет снова.
И Покров опять станет настилать белый снег да иней,
И покроет ту, что себе фату нагадает ныне.
Кому сбудется –
Не минуется….
Откликала невеста зорю, косу девичью расплела, а через немногое время повенчали нас и свадебный пир справили. И стали жить мы с Ефросиньей мужем да женою.
…На ту пору тятя о Сибири совсем поминать перестал, как, скажи, никогда туда и не сбирался. А из домашних ни един человек у тяти не решался спрашивать, мол, скоро ли в путь нам быть? Да, правду сказать, и охоты большой ни у кого на то не было. Жили мы тогда не хуже людей, Бога славили, царю не суперечили, старших почитали, да на работу наваливалась дружно. Уж на что я непоседлив был, а и то, – как будто успокоился, и сомневаться начал, - ладно ли от места своего отламываться да незнамо чего искать?
Конечно, не все промеж нас гладко шло. К примеру сказать, супруга брату моему попалась с норовом. Гордая была бабенка, занозистая. Иной раз самому тяте не смолчит, а уж братом как хотела, так и руководствовала, потому большую власть над ним забрала. Удивлялся я тому, даже тятю спрашивал, мол, прилично ли доброму хозяину от бабы эдакое терпеть? Да только тятя мне в ответ лишь посмеивался…
Нет, думаю, у меня, небось так-то не забалуешь. И решил, что со своей молодой супругой буду обходится строго. Пускай жена мужа боится и почитает. Даже прибить хотел Ефросинью как-то… Таперича про то и вспомнить совестно! Тосковала она от строгости моей, плакала украдкой, а никому не жаловалась. Лишь спросит изредка: «Чем-де не угодила тебе?» – и все…
Спасибо тяте, вразумил он меня. Молчал–молчал несколько времени, спиной поворачивался, как раздор у нас заводился, а однова, когда никого рядом не было, сказал мне с укоризною:
- Что же ты, варнак, такое творишь, а? Вот тебе слово мое отцовское – велю жену жалеть!
Обиделся я на тятю перва. Зачем, думаю, учит? Небось, своя голова, на плечах имеется! А вскоре обижаться перестал, потому познал, до чего ласка душевная пуще злой жесточи…
3. Песня радостная.
Только красного солнца лучи заблестят,
Заиграют на плесах ленивой реки,
Разнотравьем учну шить поля
Не жалея цветастых шелков дорогих.
Тою тканью нарядною выстелю мир,
И не в силах избыти томленья оков,
Буду до вечерней зари
Дожидать к себе друга милого свово.
И он явится гостем желанным таким
Мне дарованным будто бы духом ли, сном.
Сяду рука об руку с ним,
Напою его допьяна сладким вином.
Лейся в добрую чашу, напиток хмельной,
Полни тело и душу, не ведая дна.
И пусть будет жаркою ночь,
Пусть для нас бесконечною будет она.
На плече моем белом, единственный мой,
Почиваешь, не чуя сомнений и бед,
Мне самою судьбой суждено
Навсегда пребывать берегиней тебе.
Опосле многих лет достатка сызнова довелось нам с нуждой спознаться. Должно быть, непогодь посевы портила не по-прежнему, суседко лошадушек не взлюбил, да тятя на свадьбы детей своих издержал столько, что иному человеку на год доброго житья хватило бы. От того, али от другого чего случилось так, – не знаю, да только ушло от нас довольство, а за ним вослед ушли любовь да приязнь. Стали мы жить хоть и под одной крышей, а – врозь: тятя с матушкой – особо, брат с супругой своей – особо, мы с Ефросиньей – особо же.
Свары начались, склоки, как, скажи, кикимора в избе поселилась. Каждый каждого обидеть норовит. Особливо братова жена старалась. Не иначе большухой норовила стати во больной матушки место. А уж когда за братовыми вослед мои детки народились, такое настало – истинно столпотворение вавилонское! Бывало, в передний угол от середы без того не пройдешь, чтобы раза два о чью-нибудь зыбку не удариться. А коли плакать младенчики учнут, - один за другим, другой за третьим, - тут хоть затыкай уши да из дома прочь беги.
Когда ни у кого мочи не осталось этакую жизнь терпеть, порешил тятя брата от себя отделить. Справил ему избу, да скотинки кое-какой благословил, – хозяйствуй-де таперича своим разумом, Бог тебе в помощь! А меня при себе оставил, чтобы, выходит, призрел я отца и мать своих в старости их и утешил. С этого времени шуму у нас много меньше стало, только и достатка отнюдь не прибавилось. Потому отдал тятя брату при дележе, как водится, треть всего именья, и оно, скудное весьма, еще больше того оскудело…
…С некоторых пор начал прозревать я в безотрадной тятиной судьбе свою судьбу пребудущую. Не в радость стало житье в родном доме с родителями, с желанной супругой, да с детьми. Земля-кормилица, как допрежь бывало, уж не манила к себе весной пахать ее да сеять. Лес вкруг веси нашей, в котором всякая тропка мне ведома была, стал ровно стена острожная. Не одолеть, думалось, той стены никоей силой, не видать вовек вольной волюшки. И снились мне нечаянные сны про широкие просторы да долгие дороги, какие еще сызмалу видывал. Затосковал я тяжелой тоской, запечалился о незавидной своей доле, и не было мне в той печали никакого утешенья…
4. Молитва смиренная.
Пошли мне путь, чтоб был он по мне.
В седле казацком или в челне,
По чаще иль по речной волне…
Пошли мне путь, чтоб был он по мне.
На том пути мне сил обещай
Не оступиться, не закричать,
Пусть будет труд, пусть будет печаль,
На том пути мне сил обещай.
Затепли ясную в небе звезду,
Чтоб ведать, коли с пути сойду,
Чтоб не бранить мне слепую судьбу,
Затепли ясную в небе звезду.
Награда – множить славу Твою.
К казне ли, к казни путь проторю,
Лишь об одной для себя молю
Награде – множить славу Твою.
…Померла матушка. Ведали мы, что недолго ей уж осталось, – много недужила она последнее время. Потому загодя приуготовились к худому, а все одно - была эта смерть как гром среди ясного неба.
Схоронили матушку и помянули, и отгоревали всяк по-своему. Вот как-то раз говорит мне тятя:
- Чадо любезное, Юрий Никифорыч! Вовек нам скудости не избыть, коли будем стараться, как и прежде старались. Живем мы возле ларца с богачеством несметным, а не токмо что крышку того ларца поднять, - подойти к нему робеем. И досадую я, что доброе дело до сих пор не справленным остается, и мыслю, что пора за то дело браться не шутя…
Не сразу смекнул я к чему речь такая. А когда смекнул, – не поверил. Да неужто про Сибирь - край неведомый, чудесный - тятя говорит? Неужто выпадет мне судьба путь туда держать и на пути том печаль свою развеять? Как сейчас помню, гляжу я на тятю во все глаза, а он усмехнулся, и речь дальше ведет:
- Чаю, вскорости за Прасковьей моей идти. Томно без нее – сил нет. На себя надежи нет, потому на тебя надеюсь крепко!
Вон оно как, думаю. Выходит, что во многих тяготах проживался старинушка, а мечты своей давней не утратил. Сберег ее тщательно и мне завещал. Эх, тятя, тятя, великий заботник, святой человек!
Защипало тут у меня глаза, и поклонился я отцу в ноги.
…Стали мы к отъезду моему готовиться. Запасли хлеба впрок, лошадок тяглых добро выкормили. Чтобы я не с пустой мошной в Сибирь явился, иную скотинку на продажу определили. Обещал тятя жену и детей моих блюсти покуда сил хватит, а коли не хватит, так брат поможет, не чужие же мы друг другу… А мне наказал помнить крепко, что есть на свете этом родные люди, которые молиться за меня и ждать будут, да еще наказал от дела не лынять и в деле хуже людей не быть. Кое-как дождался я, пока санный путь встанет, наскоро с родными простился и в путь тронулся.
Возросший в дороге, сызмалу баюканный скрипом тележным да конским ржаньем, разве мог я не чаять дороги вновь? Еду с веселым сердцем, словно в праздник большой. Лошадок нахлестываю то и дело, шибко поспешаю. Ни ветра студеного, ни лихих людей нисколько не сторожусь. Лишь возле самого Каменного Пояса опомнился я, когда увидел впереди хвост большого обоза, везущего государево хлебное жалование в сибирские города.
5. Серу утицу…
Серу утицу весной ясен сокол покидал…
Ладо мой, ладо мой, да куда же ты, куда?
А ведь думалось, ждалось, что на долгие лета
Вместе нам, вместе нам по поднебесью летать
И свивать златую нить во затейливую скань…
Да почто, да почто от добра добра искать?
6. Стременная.
Ой-да, прямохожая, –
Взор не утолить!
Не пыли, дороженька,
Только не пыли,
За делами славными
Едем мы, незнатные,
В сторону незнамую
На краю земли.
Нету лучше праздника,
Чем спытать судьбу…
Будет солнце красное
Означать нам путь
В край, где ветер трудится,
Ворон черный кружится,
На цареву службицу –
С Богом, как-нибудь!
Ночью незрячей все мнилось – да или нет…
А вот уж сталью разящей махнет наотмашь рассвет.
Полно свечу жечь да кликать за упокой,
Коль рядом – верный товарищ, верный клинок, верный конь!
Измельчатся в крошево
Комья горьких дней,
Не грусти, хорошая,
Не тоскуй по мне,
Что же, сердце мучая,
Лить слезу горючую?
Стременную лучше ты
Наливай полней!
Чтобы прямохожею
В дальнией дали
Нам легла дороженька –
Взор не утолить!
И неслись неистово
Вскачь лошадки быстрые,
А под подковой чистою
Никли ковыли…
…Эх, Сибирь, - золотое дно! Недаром прозван таково край сей, нет, недаром, ибо никоей мерой невозможно измерить богачества его. Но нет меры и тягостям тех, кто, презрев робость душевную, вознамерился богачеств тех стяжать. Вот хотя бы и я – озябал студеною, и погибал голодною смертью, и недужил, и нуждался много, и стрелами переными уязвлен бывал, и полона не однажды избегнул…
…А ведь уезжал – ровно на белый свет народился заново. Чуял я в себе силы необычные, - потому досадно было жить, как все живут. О родных своих людях поначалу и думать не думал, прогонял от себя думки эти безо всякой жалости, так-то вот, мил человек…
Ой, ты, девица…
Ой, ты, девица-краса, необъятная ты сила,
Знать-то, мать тебя носила
От любимого…
А любимый-то не здесь, далеко он на чужбине.
Принесли, однако, весть,
Что он старится…
Словно знаю наперед, где узлом рукав завязан…
Мать рубаху достает.
Что она о нем расскажет?
Ой, ты, доченька-краса, необъятная ты сила,
Знать, и я тебя носила
От любимого…
Надумал я перва соболя добывать В Маковском острожке обрел себе промышленный соболиный завод и к ватаге пристал. Переволоклись мы через дебри да грязи на великую реку Енисей, а после на стругах вниз двинулись, чтобы, значит, до первого снега в земли пеших тунгусов прийти. А как пришли - зимовье поставили и по угодьям разбрелись.
…Немало воды унес могучий Енисей, прежде чем лег мой путь обратно. Дело известное – от дыма, от огня, от стука всякий зверь выбегает, потому приходилось забираться за соболем в места неведомые, глухие… Освоился я в лесу, обжился, и сам стал вроде зверя лесного. На промысле – отнюдь не последний, и в передовщиках хаживал, и сам людей в покруту имал. И именье мое возросло противу прежнего. Не чаял я в ту пору для себя лучшей доли.
Со временем поиспромыслились соболиные угодья, что вниз по Енисею лежали. Тут и пришлось задуматься крепко, – на восход ли вглубь Сибири за соболем идти далее, али имеющимся довольствоваться да в обратную дорогу сбираться? Думал много гораздо и решил – иду обратно! А то, чай, заждались меня тятя да жена с детками, и, чего доброго, не достанет им сил ждать меня далее. Или сам я сгину на бескрайних просторах сибирских безо всякого следа.
…Мягкую рухлядь, что из тайги вез, продал я в Таре на торгу. Мошну набил, ровно купец какой, и тем возгордился сверх всякой меры. «Вот они – радуюсь – денежки-то! Будет мне и сила, и власть, и удовольствие всякое». Ныне и вспомнить про то смешно! За столько лет, которые в лесу провел, стал я умом точно дите малое. Совсем и не мыслил, что и деньги, и люди больше всего здоровый разум да крепкую руку уважают. Коли с умом да волей их в дело определить, будут они верными слугами, а коли нет – тогда потешатся над тобой вволю да и разбредутся кто куда нового хозяина искать…
Загулял я, заколобродил. Людишки нестоящие вкруг меня мошкарой вьются, девки да бабы распутные наперебой ублажить норовят. Шум, смех, речи зазорные…Должно быть, совсем пустил бы я на ветер богачество, многолетними трудами нажитое, да как-то раз шалой ночкой встретились на моем пути разбойные люди. Спас меня тогда острый нож, который я за голенищем носил. И денежки при мне остались. Да только, как пересчитал их, глядь - едва ли не вполовину казны моей убыло…
Решил я тогда – хватит! Хмельной дурман в жаркой бане выгнал и пристал к тобольским промышленным людям, что через Тару на Ямыш-озеро по соль шли. Деньги, что оставались, в дело вложил. И хоть труднее трудного тот поход вышел, и сам едва что живой вернулся, однако казну свою немало похудевшую изрядно восполнил…
7.Плач Ефросиньи.
Ласковая речка
Тихо серебрится…
Я свое сердечко
Отпущу, как птицу,
Полети, полети, вдоволь налетайся
Да в ловушки-силки ой не попадайся
На румяный восход путь твой будет долог…
Мне б узнать, как живет тот, кто сердцу дорог.
Мне о нем с тоскою
Сквозь дожди и грозы
Шелестят листвою
Белые березы.
Полети, полети, вдоволь налетайся,
Да в ловушки-силки ой не попадайся.
Он во мглу зимних стуж злым заброшен роком…
Жив-здоров ли мой муж пред людьми и Богом
А быть может, сокол,
Правду молвят люди,
Что в краю далеком
Ты другую любишь?
Полети, полети, вдоволь налетайся,
Да в ловушки-силки ой не попадайся.
В двери стук – сердца стук, к своему порогу
Приходи, милый друг, без тебя мне плохо.
…С той поры и пошло – где куплю, где продам. И припало мне раз идти с товаром по невеликой речке Исеть. Сказывали, что лет за двадцать до того, на исетских берегах русского человека и не встретить было. Глушь заповедная. Ныне же стали приходить туда землеробы. Не успеешь оглянуться – ан, тут деревенька явилась, там починок.
Начальным городком тамошним был в то время Исетский острог. Как добежал я до него, вижу – на берегу казаки с саблями, с мушкетами, кричат, руками машут: «Куда-де мимо плывешь, поворачивай к берегу, да поскорее…»
Причалил я. И тут выходит из толпы казаков человек один. Борода с проседью, но - не старый, собою крепкий, и вопрошает меня сурово: «Кто-де таков, и что тут делаешь?»
Смекнул я, что голова он им всем, потому отвечаю с почтением:
- Прозываюсь Юшкой Малечкиным, а родом буду с Великой Перми. От небогатого тамошнего житья немало лет по Сибири ходил – зверя бил, да солью промышлял, да рыбой. Ныне же домой правлюсь к жене, к деткам своим, к старому отцу. А чтобы веселее было ехать - продаю и покупаю дорогой товары всякие…
- Ишь, - говорит тот человек, – речистый какой... А ну, - смотрите товары его!
Высмотрели казаки мои товары и в книги таможенные записали. Заплатил я, сколь положено. И сказал мне на прощанье начальник ихний:
- Будешь дальше плыть, – крепко стерегись калмыцких воинских людей. Они исетские броды все до единого ведают и на тех бродах пощады никому не дают. А пуще калмыков стерегись меня, потому я десять лет тут сижу, все знаю, - мышь не прошмыгнет… А звать меня Давыд Андреев, приказчиком я в Исетском-то остроге буду, так-то!
…Торговал я и с бачкырцами, что в лесах зверье били, и с русскими мужиками, которые пахали жирную здешнюю пашню. Ради прибытка торгового, почитай, весь край объездил. И все надивиться не мог на исетские привольные места, утешные крестьянскому сердцу. «Вот, - думаю, - каков край изобильный! Земля черная да хлебородная - отродясь такой не видал. Ежели, работных рук сюда поболее, то можно всю Сибирь хлебом накормить. А то от великия хлебныя скудости русские люди другой раз такое едят – скотина, и та бы есть не стала». Тогда и стал задумываться, – а что, как семью свою перевезти и осесть здесь навечно? А то в родимую глушь на безоторадное житье с этакой-то воли возвращаться до того не хочется, – волком бы выл…
…Торговля моя шла бойко. Уже приуготовился я барыш получать, да отвернулась от меня удача.
Хлебные всходы в то лето испортил степной нахожий гад кобылка. Оскудели мужички, ослабли. И, почуяв слабость ихнюю, поднялись на бунт инородцы, которым от хлебопашцев великое утеснение сделалось. Соединились они с ратниками Кучумовых внучат, что из степи пришли, да и принялись разорять русские острожки да веси. Такое было, – земля кровью напиталась, и солнце сквозь дым пожарищ как из тучи глядело…
8.Песня Юшки.
Ветры злятся, небо хмурится…
Что же мне судьбой обещано?
Расскажи, что будет-сбудется,
Ворон черный, птица вещая…
Еду с думою печальною
То ль за смертью, то ль за славою…
Пусть теперь слова прощальные
Прощебечут птахи малые.
Казаки поводья трогают,
Льется, льется песня грустная…
Ой ты поле, степь широкая,
Да в степи дорожка узкая…
Ой поле, мать и мачеха…
Хороша трава зеленая!
Только б знать, где ворог прячется,
Где сразит стрела каленая.
Будет сеча хошь не хочется.
Это значит – уготовано
Здесь навек мне успокоиться,
Здесь сложить мне буйну голову.
…А дожди косые примутся
Слезы лить на шляхи пыльные,
Затоскует, закручинится,
Загорюет степь ковыльная…
Я в ту пору жительствовал, в острожке Царево Городище. Сожгли его бачкырцы совсем. Жителей иных побили, иных в полон угнали. Немногие спаслись, и я среди них – оборонил Господь. А как драгунский полковник Полуехтов бунтарей усмирил несколько, - вознамерился я долги взыскивать. Только куда там… Сунулся к инородцам – те зубы скалят: «Шкурок хочешь, бачка? А вот как бы мы с тебя самого шкуру не сняли!» Насилу ноги унес… Мужикам про долги напомнил, – просят слезно: «Для Бога, Никифорыч, дай с колен подняться. Опосле хоть вдвое взыскивай, а сейчас начальствуй над нами вполне».
Так и сделался я у исетских мужиков вроде как атаманом. И порешили мы вскорости от разоренного Царева Городища уйти верст на пять вниз по Исети, на Шадрину заимку. Завел ее некогда незнамый промышленный человек да бросил со временем. Место красно и усторожливо. Стали мужики под моим началом вкруг той заимки обустраиваться. Трудились от утренней зари до вечерней, до седьмого пота, до темноты в глазах, денно и нощно дозирая, – не идет ли ворог вновь.
Понемногу дело двигалось. Да только однажды как снег на голову - приехал Давыд Андреев и ну лаять меня принародно да ругательски ругать за то, что начальных людей я нимало не уважаю и городок ставлю самоуправно. И велел мне Давыд самоуправство оставить… Собрал я тогда товарищей своих, немало смутившихся, голову пред ними обнажил и сказал так:
- Трудимся мы на государевой земле безо всякого на то дозволения. А царский гнев лют… И мыслю, что надобно немедля ехать в Тобольск-город да бить челом на заведение новыя слободы. И как я есть этому делу заводчик, то сам и поеду. За всех постараюсь. Творите молитву, мужики, да сбирайте меня в путь!
Помялись мужики, покряхтели, да делать нечего – отдали последнее, и пошел я водою в сибирскую столицу.
…Озноб меня пробрал, как завиднелись высоко в небе башни тобольского кремля, державными орлами венчанные. Почудилось, что осеняют те орлы своими крылами необъятные просторы от жарких степей до ледяных пустынь, от угрюмого Камня до великого моря-окияна…
…Людей в Тобольске, должно быть, столько же, сколько во всей остальной Сибири живет. Гомон, суета. Растерялся я, в толк не возьму, - с чего начать-то? Отправился было прямиком на двор к воеводе Голицыну, а мне - от ворот поворот: «Князь-де Алексей Андреич печален, и сего дни делами заниматься не изволит. Ступай прочь!» И на другой раз, и на третий так же. Руки у меня опустились, да, спасибо, некий ловкий приказный помог, научил:
- Дай ты каждому кто чего похочет, кому - покою, кому - почести. Авось, тогда желаемого-то и достигнешь…
Так я и сделал. К воеводе боле не ходил, стал других искать. И в скором времени дошел до дьяка Степана Никитича Ельчукова, человека сильненького. Поведал ему, что есть на Исети-реке место для хлебопашества гораздо пригожее. И что приходят туда мужики, и селятся там, и хлеб сеют про свой обиход. И что-де готов я, человек малый, силы свои и именье положить, чтобы власть в том месте укрепить, и мужиков опосле льготных лет на государеву десятинную пашню определять. Только потребна мне на то царская грамота…
Выслушал дьяк Ельчуков меня внимательно и соболей в почесть полученных осторожно погладил.
- Да-да-да - говорит, - без собинного хлеба русской Сибири быть не можно… Дело доброе… Что ж, подавай челобитную!
…Спустя седмицу опосле Богородицына Рождества получил я в тобольской съезжей избе наказную память на устроение новыя слободы и государеву печать. На радостях поставил Спасителю большую свечу, да упросил обозных, что сбирались везти рыбу в русские города, чтобы в краях пермских отыскали они родных моих и сказали им таково: «Сын и муж ваш Юшко ждет вас на вечное житье в Сибирь, в новыя Шадринския слободу. А самому ему ехать за вами недосуг, потому он по государеву указу ту слободу ставит и прозывается ныне - господин Юрий Никифорыч…»
9.Сказ о человеке грешном.
За синей горой,
За чащей лесной
Стоит над рекой новый дом крестовой,
А в доме том
Сундуки с добром,
Со златом да и с серебром.
Вдали ото всех
Сомнений и бед
Положенный век свой живет человек
Живет смеясь,
Тому веселясь,
Что сам он как набольший князь.
А где-то вдали
У края земли
Оставлена ли слезы горькие лить
Та, что давно
Судьбою самой
Назначена быти женой.
Слезы горькие льет
Томится и ждет
Но муж не услышит стенаний ее
Изведать стон
Для слуха его
Мешает богачества звон.
Ой-да, слезы – вода
Речка студеная
Ты, злая беда,
Наговоренная.
Ой-да, в небе звезда
Тучкой завесилась
Не быть ей тогда
Со ясным месяцем.
…Ох, и возрадовались товарищи мои, как узнали, что пожаловал их великий государь от милостей своих! И иные били челом великому государю, чтобы быть им в новыя Исетской Шадринской слободе во пашенных крестьянах. А иные просили пожаловать их в беломестные казаки. И писал я в имянные книги, как указано мне было, чей кто сын и прозвище, и брал с людей крепкие поручные записи, чтобы в новой слободе дворами и пашнями строиться и никаким воровством не воровать, и из слободы не бежать.
По весне высмотрели мужики места под пашни. Дозирал я те места, по челобитьям сказанные, да землю межевал, да межевые знаки приметные ставил, да льготы на четыре года давал.
…Усмиренные было бачкырцы новый бунт учинили. Пришлось потому крестьян да казаков в страдную пору на городовое строительство не мешкая наряжать, скоро возводить на исетском берегу острожек со стоячей стеной, с одной проезжей и тремя угловыми башнями. А в четвертом углу во башни место порешили мы поставить церковь во имя предводителя небесной рати архистратига Михаила. Надеялись много, что защитят нас силы небесные, потому собинных сил оборонится нам отнюдь не доставало…
С соседями своими по первости тож мира не было. То Илюшка Бакшеев, приказчик Катайского острожка, таможенных сборщиков к нам пришлет, будто у нас своей власти нету, то старцы Далматова монастыря на деревеньку нашу налетят, именье крестьянское пожгут, ровно степняки: «Не знаем-де никакой новыя Шадринской слободы… Обители подать платить должно!» Со старцами-то я лаской да уговорами обходился, ублажал, как мог, а вот с Илюшкиными-то посланцами, - Федькой да Евстифейкой, - чиниться не стал да засадил их на три дни в холодную баню: гляди, впредь не дерзай!
Слава про новую слободу широко пошла. Мол, в местах изобильных стал городок. Крестьяне там живут будто по своей воле. Начальный же тамошний новоприбылым подмогу и ссуду вдвое против казны дает и на льготу сажает. Стали приходить ко мне с Тюменского разряду да с Верхотурья люди и давать в почесть подарки, и на жительство проситься. И я – чего греха таить! – подарки от них брал, лишнего не спрашивал, и жительствовать дозволял…
…Давыд Андреев все не дремал. Явился однова с сомнением: «Что-де за люди к тебе приходят и по праву ли тут живут?» Только отвечал я ему уже не по-прежнему: «Про то, мол, сам знаю. Меня ныне, как и тебя, - тож по отечеству величают!»
Усмехнулся нехорошо Давыд.
- Что сего дни по отцу величают, - говорит, - то половина дела. Гляди, - а то завтрева начнут по матери крыть…
Ох, гордыня проклятая! Не почуял я тогда беды… И как-то раз прибыл из Тобольска боярский сын Шубин со стрельцами, и сказал строго:
- Извет на тебя, будто ты, Юшка, мимо государева указа принимал в Шадринскую слободу не вольных гулящих людей, а людей тяглых. А еще - вчиняют, что издержано тобою воровством на свое дело девять рублев одиннадцать алтын денег государевой казны…
Взяли тут меня стрельцы и повезли в стольный сибирский град на скорый суд, на жестокую расправу.
10.Неспешная.
Деловою порой, отрешась от выти,
Я упьюсь синью васильковою,
Да по росной траве босым в поле выйду,
Никуда не спеша постою.
Там с начала времен тишина да нега,
Там грозы не означит сполох,
И всего ничего от земли до неба,
И душе потому весело.
Заплутавшим в колках ветром грудь наполнив,
Тихих слез не смущаясь ничуть,
Я его красоту навсегда запомню
И в звенящую высь улечу.
В Тобольске сделалась мне великая честь - боярин и воевода князь Алексей Андреич Голицын, повседневную печаль свою отставил и сам розыск по делу вел…
Сказывал я на розыске, что-де если и принимал к себе на жительство тяглецов иных городов и слобод, то едино по неведению. А государевой казны девять рублев одиннадцать алтын точно на себя издержал, потому собинных денег на обретенье ручных и затинных пищалей издержал куда как больше… Да и как иначе? Всякому ведомо, что без огненного боя быть в Сибири нельзя. Не единожды отп
Форум
Вход
